Неточные совпадения
Анна смотрела
на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать
то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и
заговорила о себе.
— Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они
заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о
том, с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты
на всех пунктах. И так, оба не высказав своего мнения, они разошлись.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после
того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о
том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся
на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между
тем,
заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Пусти, пусти, поди! —
заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла кровать, и
на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В
ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
Когда после
того, как Махотин и Вронский перескочили большой барьер, следующий офицер упал тут же
на голову и разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о чем
заговорили вокруг.
Заговаривая с мужиками о
том же и делая им предложения сдачи
на новых условиях земель, он тоже сталкивался с
тем главным затруднением, что они были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и невыгоды предприятия.
Кити называла ему
те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали. У самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался
на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности
заговорила с ним, хваля его зa
то, что у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
Алексей Александрович слушал, но слова ее уже не действовали
на него. В душе его опять поднялась вся злоба
того дня, когда он решился
на развод. Он отряхнулся и
заговорил пронзительным, громким голосом...
Что же касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие, как пайщику, вместе с работниками во всем хозяйственном предприятии, —
то приказчик
на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения, а тотчас
заговорил о необходимости
на завтра свезти остальные снопы ржи и послать двоить, так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
Левин поглядел с портрета
на оригинал. Особенный блеск осветил лицо Анны в
то время, как она почувствовала
на себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью Александровну; но в
то же время Анна
заговорила...
Алексей Александрович, окончив подписку бумаг, долго молчал, взглядывая
на Михаила Васильевича, и несколько раз пытался, но не мог
заговорить. Он приготовил уже фразу: «вы слышали о моем горе?» Но кончил
тем, что сказал, как и обыкновенно: «так вы это приготовите мне», и с
тем отпустил его.
Нужно заметить, что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не
то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли,
то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг
заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи,
та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и
то и дело станут повторять в
то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а
на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут,
то как
на что-то постороннее.
Попадись
на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он или просто только что начавший жизненное поприще, — и боже! чего бы не проснулось, не зашевелилось, не
заговорило в нем!
Но «гуманный» Андрей Семенович приписывал расположение духа Петра Петровича впечатлению вчерашнего разрыва с Дунечкой и горел желанием поскорее
заговорить на эту
тему: у него было кой-что сказать
на этот счет прогрессивного и пропагандного, что могло бы утешить его почтенного друга и «несомненно» принести пользу его дальнейшему развитию.
Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию… потому что ведь мы были одни, совершенно одни, — протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что
заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря
на то, «что все уже опять совершенно счастливы».
Вечером
того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал
на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели
на него иначе. Он даже сам
заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
— Ну, полно, полно, Ариша! перестань, —
заговорил он, поменявшись взглядом с Аркадием, который стоял неподвижно у тарантаса, между
тем как мужик
на козлах даже отвернулся. — Это совсем не нужно! пожалуйста, перестань.
— Катерина Сергеевна, —
заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с
тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между
тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный
на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
—
Та осина, —
заговорил Базаров, — напоминает мне мое детство; она растет
на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в
то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
— Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его
на диван и глядя
на часы,
заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение
на тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о
том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись
на стуле, она
заговорила уже несколько раздраженно...
И, улыбаясь темными глазами, она
заговорила настолько оживленно, тепло, что Клим посмотрел
на нее с удивлением: как будто это не она, несколько минут
тому назад, сухо отчитывалась.
Так, с поднятыми руками, она и проплыла в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный
тем, что она
заговорила с ним
на ты, постоял минуту и пошел за нею в кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди кухни
на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.
А в городе все знакомые тревожно засуетились,
заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в
то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить
на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Величественно, как
на сцене театра, вошла дама, в костюме, отделанном мехом, следом за нею щеголеватый студент с бескровным лицом. Дама тотчас
заговорила о недостатке съестных продуктов и о дороговизне
тех, которые еще не съедены.
На эту
тему Клим совершенно не умел говорить. Но он
заговорил, как только мог убедительно...
Но Нехаева как-то внезапно устала,
на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно
заговорила о
том, что жить всей душой возможно только в Париже, что зиму эту она должна бы провести в Швейцарии, но ей пришлось приехать в Петербург по скучному делу о небольшом наследстве.
— Нет, уж это вы отложите
на вчера, — протестующе
заговорил адвокат. — Эти ваши рабочие устроили в Петербурге какой-то парламент да и здесь хотят
того же. Если нам дорога конституция…
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье!
На смех, что ли, я дался ей?
На другого ни
на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я
заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами
то, что она так и тянет у меня из души глазами.
Может быть,
на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни
того, ни другого я не перенесу,
заговорю опять не
то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться
на другой день.
Но шалости прошли; я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас
заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда,
то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что
на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Обломов, подписывая, утешался отчасти
тем, что деньги эти пойдут
на сирот, а потом,
на другой день, когда голова у него была свежа, он со стыдом вспомнил об этом деле, и старался забыть, избегал встречи с братцем, и если Тарантьев
заговаривал о
том, он грозил немедленно съехать с квартиры и уехать в деревню.
Гости приехали — и
то не отрада:
заговорят, сколько кто вина выкуривает
на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну… Что ж это? Ужели
то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между
тем живут так, как будто в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
Даже пробовал
заговорить с бабушкой, да она не сможет никак докончить разговора: остановится
на полуслове, упрет кулаком в стену, согнется и давай кашлять, точно трудную работу какую-нибудь исправляет, потом охнет —
тем весь разговор и кончится.
— А
тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, —
заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему
на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла
на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь,
то отвечала, но сама не
заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь
на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла
на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла,
заговорила с ним — все
то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Ей ни до кого и ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала с бабушкой, поникала головой, когда
та обращала
на нее пристальный взгляд или
заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки, каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
Я не мог
заговорить с нею иначе как
на известную
тему и боялся отвлечь себя от предпринятых целей каким-нибудь новым и неожиданным впечатлением.
Я
на прошлой неделе
заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с
тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если
те сунутся «не в свое дело»…
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым
заговорить про это, и, право, глядя
на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть, и не знает совсем про это родство, — до
того она так держала себя со мной.
Он сел, но
на него нашел как бы столбняк. Казалось, известие о
том, что Лиза мне ничего не передала, просто придавило его. Он быстро вдруг
заговорил и замахал руками, но опять ужасно трудно было понять.
— И что? — допытывался я уже
на другой день
на рейде, ибо там, за рифами, опять ни к кому приступу не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать, как бывает неловко
заговаривать, где есть трудный больной в доме, о
том, выздоровеет он или умрет?
Впрочем, если
заговоришь вот хоть с этим американским кэптеном, в синей куртке, который наступает
на вас с сжатыми кулаками, с стиснутыми зубами и с зверским взглядом своих глаз, цвета морской воды, он сейчас разожмет кулаки и начнет говорить, разумеется, о
том, откуда идет, куда, чем торгует, что выгоднее, привозить или вывозить и т. п.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала
на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное,
то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая
на бумагу, что вот какое чудо случилось: только
заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о
том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Между
тем я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться
на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между
тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни
заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили
на горе и пошли дальше.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед
тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так,
на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» —
заговорила она, со смехом указывая
на мужа, опять смотрела
на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме
того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она
заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его
на объяснение.
Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о
том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор,
заговорила о дошедшей досюда петербургской новости — о горе матери Каменской, потерявшей единственного сына, убитого
на дуэли.